В жизни страны, как и в жизни человека, бывают моменты, когда относительно малозначительные в стратегическом плане, если не сиюминутные факторы определяют направление дальнейшего развития на годы и десятилетия вперед.

Украина сейчас по многим признакам приближается к такой точке бифуркации, как называют ее математики. Поэтому стоит оглянуться назад, чтобы не повторять ошибки прошлого. Впрочем, ошибки ли? Что именно в свое время сформировало нынешнюю "украинскую модель” такой, как она есть, и куда она движется?

В предыдущей публикации ("Рожденные во "хапке”, ZN.UA №5 от 8 февраля 2013 года) этот вопрос уже частично затрагивался, и описанная там предыстория формирования власти неэффективных собственников, не заинтересованных в универсальных правилах, мало отличается в Украине и России. Однако в среде "олигархов” тоже идет движение, которое размывает изначальное распределение. Кто в начале 90-х знал, например, Фирташа и Ахметова? Зато богатейшим украинцем некоторое время считался директор "Азовстали” Александр Булянда, крупнейшими "олигархами” были Александр Волков, Игорь Шаров, Григорий Суркис, не говоря уже о Лазаренко, Тимошенко, Бакае… Поэтому гораздо важнее, по каким правилам пошла игра дальше. Чем же в этом смысле отличается украинская олигархия от российской?

С экономической точки зрения, в России сосредоточено несравненно больше природных ресурсов. К этой теме приходится возвращаться снова и снова, поскольку география и геология — самые фундаментальные особенности страны, в значительной мере предопределяющие даже ее культуру, не говоря уже об институтах, структуре экономики и форме государства. В частности, это ведь только КПСС пыталась контролировать всех и вся, невзирая на цену, справедливо опасаясь, что любые оставленные островки экономической свободы "ежедневно, ежечасно и в массовом порядке рождают капитализм”. Нормальный "ограниченный доступ” распространяется только на те активы и рынки, которые могут принести больше, чем стоимость контроля над ними.

Вот и в 90-е в России главная борьба развернулась за нефть и газ (хотя в число скандальных объектов вошли и ВАЗ с "Аэрофлотом”), а в Украине — вокруг доступа к "трубе” и металлу. Однако российская власть хоть и отдала формально в частные руки нефть и даже частично приватизировала сам "Газпром”, но сохранила сильнейший неформальный контроль над этой собственностью, при первой возможности вернув себе большую ее часть. Украинская же в "трубу” вцепилась намертво, а вот металл отдала на откуп. Да и сама структура отношений власти и собственности у нас отличалась с самого начала.

Если Ельцин еще, возможно, не имел достаточной власти и потому довольствовался ролью "арбитра” кланов, то Путин уже окончательно стал "верховным начальником” одного-единственного доминирующего клана, "чекистского”. Таким образом, "смута” была окончательно преодолена, и Россия вернулась к своей исторической традиции монолитной власти, неотделимой от собственности. Впрочем, Норт, Уоллис и Уэйнгаст подчеркивают, что сращивание бизнеса и власти — это не "болезнь”, и не характерная черта именно России, а органичное свойство "ограниченного доступа”. Характерной (опять же, не столько для России, сколько для Востока в целом) стала скорее несамостоятельность владельцев бизнеса, которых власть (или клан "чекистов” — одна сатана!) рассматривает не как полноправных хозяев, а, скорее, как наемных менеджеров с широкими полномочиями.

Но Украина — не Россия, Кучма — не Ельцин и уж подавно Ющенко — не Путин. Эти различия предопределила, наверное, разница в качестве номенклатуры. Ведь все решения принимались в Центре, и именно там были сосредоточены структуры, способные их вырабатывать (а, соответственно, и анализировать ситуацию). Номенклатуру на местах, а особенно в стратегически важной и потенциально мятежной Украине, отбирали по принципу послушания, у нас — преимущественно из беднейших крестьян. Сколько-нибудь выдающиеся деятели, за редчайшим исключением, в свое время становились жертвами репрессий, а позднее или сами уезжали в Центр (подальше от затхлой местной атмосферы), или их туда настойчиво приглашали. В результате такого двойного отбора в Украине была сформирована сугубо вторичная номенклатура (да и вообще элита). Поэтому ее представители, которые первыми поняли, что дни системы сочтены и надо быстрее "хапать”, чтобы успеть первыми, могли иметь только московскую (ну, может быть, еще питерскую) прописку — у их киевских коллег не было ни информации, ни способности и навыков ее анализировать, ни даже просто смелости для таких умозаключений. Ну и, конечно, спецслужбы, якобы контролировавшие офшорное "золото партии”, которое тоже, как подозревают, сыграло немалую роль в процессе распада СССР, могли быть только в Центре.

Однако несамостоятельность украинской номенклатуры, граничащая с комплексом неполноценности, сыграла злую шутку с ее создателями — и неожиданно положительную роль в Истории, причем не только украинской. Ведь как бы ни боролись патриоты за самостийную Украину, местная номенклатура продолжала соревноваться друг с другом в лояльности Москве — это вам не прибалты! И только страх перед "кремлевскими капиталистами” — продвинутыми, зубастыми, успевшими поднакопить и денег, и связей в остальном мире, и потому давно мечтавшими отряхнуть со своих ног прах прогнившей системы, — только этот страх толкнул ее в союз с бывшими злейшими врагами, национал-демократами. Еще неизвестно, как повернулось бы дело, если бы наши лидеры чувствовали в себе силы побороться за более лакомый кусок общесоюзного пирога.

Впрочем, все, что ни делается, — к лучшему. Конечно, без малого десять лет заигрывания с "красными директорами” обернулись гораздо более глубоким спадом, чем в России, где процесс шел быстрее. Но! Более слабая номенклатура означала изначально меньшие возможности для государственного контроля, поэтому сформировавшаяся при Кучме система власти была не просто не монолитной, но даже не "семибанкирщиной”. Конструкция из нескольких, весьма самостоятельных, бизнес-административных групп (”олигархов”) с арбитром-президентом над ними гораздо больше напоминала европейский феодализм, чем имперская Россия. А в результате Оранжевой революции конкуренция образовалась не только между кланами, но и между претендентами на роль "арбитра”.

Именно такая, презираемая евразийцами, а также фашистами и имперцами всех мастей конструкция заставляет "олигархов” вырабатывать правила игры, институты. Ведь бизнес требует стабильности и надежности. Поэтому, когда персональные договоренности и отношения перестают выполнять роль гарантов, на замену им приходится вырабатывать правила, которые выше "начальника”, то есть устанавливать власть закона. Не случайно именно в раздробленной феодальной Европе закон — впервые в истории! — стал выше монарха. Более того, интересы защиты собственности заставляют идти и дальше: как показали Асемоглу и Робинсон, гарантировать стабильность правил игры и уберечь от опасности бунта лучше всего может демократия. И демократии, по их мнению, должны больше всего желать именно владельцы сложного капиталоемкого бизнеса, для которого бунт наиболее опасен (в отличие, например, от помещиков).

Советские учебники истории всегда подчеркивали преимущество единства (лучшим символом которого, кстати, был фашио — пучок прутьев!) над "феодальной раздробленностью”. Но даже в античные времена Александр Македонский успешно покорил Персию в результате применения удачной военной инновации. А в ХХ веке, когда инновационность стала определять реально все, демократические страны с прочными институтами успешно обставили древние империи. Очень характерна описанная Робертом Патнэмом история Италии, где феодальный Север именно в прошлом столетии обогнал традиционно богатый имперский Юг. Более того, страны, прошедшие горнило феодализма, своим примером заставили "монолиты” перенимать эти самые институты. Однако это не так просто: для успеха такого "импорта” им надо, ни более не менее, как перестать быть восточными империями — в этом трагедия России и, кстати, Китая, у которого "смута” еще впереди.

Не обремененная подобным наследием и ресурсами Украина имеет шанс пройти этот неизбежный путь куда быстрее. Проблема в том, что на коротких дистанциях империи, особенно варварские, с их способностью мобилизоваться и бежать сломя голову по трупам (к победе ли, к пропасти ли — другой вопрос), часто покоряли более высокоорганизованные общества — именно к этим эпизодам любят апеллировать фашисты и иже с ними. Похоже, что с этих позиций рассматривают противостояние "оранжевой заразе” российские имперцы, и противостояние России — их духовные братья, украинские социал-националисты. И действительно, направляемый и управляемый властью российский бизнес скоординировано захватывает именно инфраструктуру — те отрасли, где крах предприятия наносит клиентам больший ущерб, чем самому владельцу. А наделенные таким же "восточным” сознанием "доны” не философствуют и не играют в стратегии. Зато активно реализуют на практике лозунги единства (монополии) и "я — начальник, ты — дурак” (беззакония), проявляя при этом чисто российское отношение к собственности, особенно чужой. Именно за попытку превращения "феодализма” в "империю” их сравнивают с Ордой и называют оккупантами.

Впрочем, если бы империи только побеждали, они бы и победили. На самом деле даже самые победоносные и стабильные из них рано или поздно погибали от внутреннего разложения и органической неспособности адаптироваться к переменам. Так что рано или поздно "згинуть наші вороженьки”… Но удастся ли хотя бы после этого добиться уважения к правам собственности и вообще к "правилам игры”?

Владимир ДУБРОВСКИЙ